Андрей Смирнов: «В Соболенко мне нравится все. Даже ее матерщина на корте»
Живые классики еще полны сил и ходят среди нас. Остаются незамеченными, но это уж наша вина.
...Мы дожидаемся героя на Тверской — и представляем: вот сейчас он появится — и улица обомлеет. Движение остановится. Ох, не дадут нам поговорить. Или дадут?
Мы радуемся заранее этой встрече — и боимся ее. Даже не верим, что она случится. Но странное дело: предвкушаем, как будем переосмысливать ее потом. Радоваться неповторимому штриху в жизни, который уже никому не отнять. Такие встречи словно орден.
Он появляется — и остается неузнанным многолюдьем Тверской. Толпа извилистой рекой огибает его, не всматриваясь ни в лицо, ни в силуэт. Испытывая почтение лишь к годам, но не к страницам биографии. Юным не до нас.
Кепочка, модный шарфик, искра в глазах. Безусловно, он молод в свои 84.
В 30 лет этот человек снял «Белорусский вокзал». Быть может, лучший фильм о войне. А не о войне — так о фронтовиках.
Его зовут Андрей Смирнов.
Роман
— Мы пересмотрели уйму передач с вашим участием. В том числе «Линию жизни» в 2004-м...
— Я сказал что-то интересное?
— Цитируем: «Я газет не читаю, кроме «Спорт-Экспресса», а по телевизору смотрю исключительно футбол и теннис». Все так и остается?
— Да. Новости в интернете отслеживаю. Газеты давно не выписываю, телевизор включаю только для футбольных и теннисных трансляций. Каждый день что-то для себя отыскиваю. Ложусь поздно, в час ночи, в два...
— Последнее, что зацепило?
— Португальская сборная — это фантастика! Из бедных армян котлету сделали — 9:1! Играли так свободно, легко... Я смотрел и не мог оторваться. Почему-то мне казалось, что в матче Германии и Словакии будет борьба. Но к перерыву все стало ясно.
Справились без Криштиану: Португалия разгромила Армению со счетом 9:1 и завоевала путевку на ЧМ-2026
— Как режиссер вы сюжета в этой игре не увидели?
— Увидел, что словаков хватило на 15 минут.
— Российский чемпионат вам интересен?
— Уже намного меньше. Ну как винить игроков, если они отрезаны от мирового футбола? Бедный Карпин пытается что-то сделать в сборной — но ясно же, класс тает. Неспроста чилийцы нас обыгрывают, причем резервистами. Те как заведенные носились. Хотя и в России есть хорошие мальчишки.
— Вы о Батракове?
— Почему? Мне и Обляков нравится. Это футболист европейского уровня. А Кисляк?! Талантище! Как и другой парнишка из ЦСКА, Глебов. Но что воспитывает игрока?
— Что?
— Уровень соперничества. А его нет. При этом футболу я очень благодарен.
— Мы тоже. За право работать в газете. А вы за что?
— За жену. 50 лет назад наш роман начался именно на футболе!
— О, 50 лет — это срок. Отмечали?
— Никаких праздников не устраивали. Просто посидели с детьми в ресторане. Но как все начиналось, могу рассказать. Август 1975-го, ЦСКА — «Пахтакор». Наши победили 2:1.
— «Наши» — это ЦСКА?
— Разумеется! Я болел за эту команду, когда она еще называлась ЦДКА! Даже помню, что забили тогда Копейкин и Чесноков. Ко мне заглянул в гости приятель, драматург Александр Червинский с актрисой Леной Прудниковой. Они дружили. Я как раз собирался на стадион. Ну и пошли втроем. Так у нас все и закрутилось.
— Это ваш второй брак?
— Третий.
— Вы когда-то произнесли замечательное: «Если у тебя закончился роман с мужем, надо разводиться».
— Правильно! Неужели я это говорил?
— Говорили, Андрей Сергеевич.
— Поразительно. Но могу повторить. Вы даете, парни! Хорошо подготовились...
— У вас квартира рядом с памятником Пушкину. Соседи были чудесные — Николай Старостин жил в этом же доме, чуть поодаль — Игорь Кваша...
— Игорь жил неподалеку? Я не знал. А с Николаем Петровичем познакомиться не довелось. Зато я был представлен Бескову и Боброву. За Бесковым очень следил! Пожалуй, его «Спартак» 70-80-х — самый живой футбол, который я видел. Из этого футбола вышел и «Спартак» Романцева.
Я могу что-то забыть из вчерашнего дня — но прекрасно помню, как сто лет назад мой добрый знакомый Володя Федотов с ростовским СКА обыграл в финале Кубка своего тестя Бескова — 1:0.
— Вы и с Валерией Николаевной Бесковой наверняка общались?
— Да. Яркая женщина, неплохая актриса. В последний раз столкнулись в Кисловодске. Так хорошо поговорили...
— Вот удивительно. В Москве ваши с Бесковым дома разделяли километр-полтора. А встречались в Кисловодске.
— Эти полтора километра Тверской — целый мир!
Бобров
— Боброва вы же еще на поле застали?
— Конечно. Это особая история. Я с собственным отцом-то познакомился по-настоящему, когда мне было пять лет...
— Поясним юниорам: ваш папа — Сергей Сергеевич Смирнов, автор великой книги «Брестская крепость».
— Да. Отца только в 1946 году отпустили с Украины, где он служил. Врезалась в память его фигура — молодой, красивый, стройный! В трофейном кожаном пальто выходит из поезда на Киевском вокзале. Папа заезжал в Челябинскую область, где мы с мамой были в эвакуации. После военного училища отправлялся на фронт. Но этого я не помнил. А на вокзале был совершенно потрясен! Мне так понравился отец!
Он еще долго ходил в мундире. Начал работать в Воениздате, там положено было носить форму. Снял лишь в 1951-м. Тогда Твардовский стал главным редактором «Нового мира», пригласил отца к себе в заместители. И он наконец демобилизовался. Так к чему я это рассказываю?
— К чему, Андрей Сергеевич?
— Первый раз мы оказались на футболе с отцом в конце сороковых. Пришли на стадион «Динамо». Естественно, я начал болеть за «команду лейтенантов» — как и папа!
— Вот на этой самой Тверской улице Евгений Евтушенко нам рассказывал, что главный матч в его жизни — победа сборной СССР над ФРГ в 1955-м.
— Для меня это тоже один из главных матчей! Я был в тот вечер на стадионе. Все три гола в ворота немцев до сих пор перед глазами.
Со сборной до того были связаны тяжелые ощущения. Из-за Олимпиады 1952-го. Сначала с Югославией сыграли 5:5, Бобров три забил. А в переигровке полный крах — 1:3. Вскоре команду ЦДКА расформировали. Для нас, болельщиков, это была катастрофа, страшный удар!
— Матчи с югославами вы не видели?
— Откуда? Прильнули к радио, слушали Вадима Синявского. Причем из репортажа о первой игре я помню целые куски. Из второго — ни слова. Был ли он вообще? Но голос Синявского и сейчас в ушах. Вот это для меня и есть футбол.
— Мы успели поговорить с футболистами того ЦДКА — Нырковым, Николаевым, Прохоровым. Вас с кем-то жизнь свела?
— С Никаноровым. А у Боброва брал интервью!
— Ого. Неожиданно.
— Правда, сомневаюсь, что оно было напечатано. Но познакомились мы именно ради интервью. Бобров уже тренировал. Встретились на «Динамо». Никаноров тоже сидел рядом.
— Сколько вам лет было?
— 16 или 17. Вы не представляете, как я болел. На игры дубля ходил! Даже ездил в автобусе с командой. Однажды очутился в Ленинграде — а у ЦСКА там матч с «Зенитом». И я с футболистами поехал на стадион, мне разрешили. Тогда в центре нападения блистал Владимир Федотов. Это было очень, очень давно...
Удивительная штука — память. Какие-то важные матчи забываешь напрочь. А что-то совсем незначительное помнишь, будто играли вчера.
— Сейчас тоже переживаете?
— Честно? Уже лет десять как остыл. Годам к 75. Хотя не так давно нас с братом пригласили на «ВЭБ Арену» руководители ЦСКА. Торжественно приняли в Клуб болельщиков. Костя младше меня, это я его привел на футбол. Естественно, и он стал армейским поклонником. «Спартак» ненавидит!
— У вас отношение к «Спартаку» мягче?
— Намного. Я очень любил бесковский «Спартак». Да и романцевский. Такая живая команда! Один Цымбаларь чего стоил. А Титов? Тихонов? Изумительные ребята.
Стрельцов
— Вы едва ли не последний человек в Москве, который видел все составы ЦСКА. Худший на вашей памяти?
— Сыпались-то часто... Несколько сезонов ЦСКА тренировал Бобров. Вот тогда команда была туповатая. Полная противоположность ему самому, когда играл. Это же фантастический футболист! Я смотрел на Титова, Цымбаларя — и понимал, что за ними стоит. О Боброве что-то понять было нереально.
— Равных нет?
— Разве что Стрельцов. Уже после его возвращения из тюрьмы я как болельщик ЦСКА каждый раз с тоской наблюдал. Вот он на поле стоит и стоит. Весь матч стоит. Потом бр-рынц! И проигрываем. При Стрельцове победить «Торпедо» не могли вообще. Он в одиночку решал задачу. Великий футболист. Но какая драма!
— Его отсидка?
— Да. Это чудовищно, просто подбили человека. Я еще пацаном понимал: Стрелец пострадал ни за что. У него же все на морде было написано!
— Вернулся он другим человеком, это факт.
— Он стоял на поле в ожидании паса — а выражение лица абсолютно трагическое. Как-то мы оказались в Ленинграде за одним столом. Я был на съемках. Известный футболист подал реплику — и Стрельцов ответил коротко. Я до сих пор помню каждое слово.
— Что произнес?
— «Немудрено. Ты же в этом, как и в футболе, ни *** не понимаешь». Так спокойно-спокойно. Все рассмеялись, тот замолчал... А я смотрел издалека. Даже за столом чувствовалось: на Стрельцове печать грандиозного футболиста, гениального.
— На ком-то из зарубежных футболистов вы разглядели «печать гениального»?
— Я помню Герда Мюллера. Но он — нет, не дотягивает... А вот Беккенбауэр — что-то феноменальное!
— Это лучший защитник в истории мирового футбола?
— Пожалуй. Франц — потрясающий! Мог сыграть на любой позиции. От него, знаете, такая свобода исходила. Играл с улыбкой. Видно было, что для него это радость. А остальное не имеет значения, потому Господь дал ему все.
— Пеле вы вживую не видели?
— Как это не видел?!
— Были в 1965-м на матче в Лужниках, когда бразильцы обыграли наших 3:0, а Пеле забил дважды?
— Неужели вы думаете, я мог это пропустить?! Ну что вы!
— Говорят, 102 тысячи билетов расхватали.
— Я проник без билета. Был у отца фронтовой товарищ — Александр Сидоренко. Очень обаятельный человек. После войны стал известным спортивным фотографом, документальные фильмы снимал. Вот к нему я и напросился.
— Приткнулись за воротами?
— Нет, у него была позиция около трибуны, на возвышении. Камера стояла там. Но все равно, прямо на моих глазах Пеле прорывался, забивал — наши ничего сделать не могли...
— До того матча Валерий Воронин сам себя рассматривал как фигуру, равную великому бразильцу. Говорил: «Матч будет неинтересный, мы с Пеле друг друга разменяем».
— Воронин тоже грандиозный футболист. Но не дано нам! Нет таких, как Пеле! Да и в Европе-то немного. Я ту сборную Бразилии помню всю. Особенно оборона поражала во главе с Джалмой Сантосом. Ух какой игрок!
— Лучший защитник в истории мирового футбола — Беккенбауэр, с этим мы определились. А из наших?
— Возможно, Шестернев. Мы были знакомы. Хоть и не выпивали ни разу. Это серьезный защитник! Но я ведь и Огонькова на поле застал. И защитную линию ЦДКА — Нырков, Башашкин и... Кто ж справа-то у нас играл? Вы не помните?
— Что-то не приходит на ум.
— А-а, Чистохвалов! Вот я думаю сейчас — а не сильнее ли Шестернева был Башашкин? Он очень крепкий! Скала! Вы бы видели, как мячик останавливал...
— Но к Стрельцову и Боброву не приблизится никто?
— Только Черенков. Это абсолютно стрельцовский уровень. С Федором я бы с удовольствием познакомился. Но поймите — как-то стеснялся, не лез... Чувствовал: футболистов раздражает, когда твоя физиономия постоянно мелькает рядом.
Светлов
— В 80-е ваш любимый ЦСКА вылетал в Первую лигу. Все равно продолжали ходить на стадион?
— Разумеется.
— Это поразительно. Вот так же в Тарасовке на матчах дубля можно было встретить актера Вячеслава Тихонова. Стоял за воротами, что-то записывал...
— У меня то же самое. Но на Песчанке. Так что к чемпионству команды Садырина я был готов. Всю эту команду хорошо знал.
Понимаете, если ты считаешься настолько дураком-болельщиком, что ходишь даже на дубль, все происходящее в клубе касается тебя! Ты в курсе, что у кого-то проблема с тренером, тот его не ставит, кто-то зазнался. Толкаешься у стадиона, слушаешь таких же мудаков, как ты сам, переживаешь... Это довольно специфическая форма идиотизма. Но очень живого идиотизма.
— Кто-то из мира театра, кино был таким же фанатом?
— Ну, например, мой уже покойный друг, режиссер Александр Светлов, Сандрик. Сын поэта Михаила Светлова. Страшный болельщик ЦСКА!
— Вы что, и легендарного Михаила Аркадьевича знали?
— Конечно. А что такого? Это же папа моего товарища. Бывал у них дома. Жили в одной квартире, но раздельно. Мама Сандрика — грузинская красавица Родам Амирэджиби. Выдающаяся женщина! Но они с Михаилом Аркадьевичем развелись.
— Она стала женой гениального физика Бруно Понтекорво.
— Возможно. А поэзия меня в те годы не касалась. Поэтому на Светлова смотрел спокойно. Я и не задумывался, легендарный он, не легендарный...
— Вы бывали в квартирах лучших людей послевоенной Москвы. Какая поражала?
— Не было такой. Отец стал заместителем Твардовского в «Новом мире», с самим Александром Трифоновичем мы поселились в одном доме. К нему я тоже заходил.
— Это где-то в центре?
— Назывался Дом «Известий», на противоположной стороне от гостиницы «Украина». Первая отдельная квартира, которая появилась у моих родителей. Две небольшие комнатки.
Но что меня могло сразить у Твардовского? Книги? Так и у отца все было ими заставлено. С пола до потолка. Я дружил с Олей, младшей дочкой Александра Трифоновича. Она моя ровесница. А школы тогда были раздельные, для мальчиков и девочек...
— Неподалеку от дома вашего отца на проспекте Мира жил Николай Озеров. Пересекались?
— Нет. Я Озерова не любил.
— Вся страна любила, а вы — нет. Почему?
— Он мне казался уж очень советским. Просто насквозь. В Синявском этого не было! Вадим Станиславович — человек невероятного обаяния.
Уимблдон
— К теннису вы как пристрастились?
— Я не пристрастился. Помешался! Мне было 25, когда научился ракеткой махать. До 80 играл круглый год. Летом три раза в неделю, зимой — один. Но вынужден был завязать.
— Врачи запретили?
— Ага. Доктор спросил: «Вы и пару играете, и к сетке подбегаете?» — «Конечно». — «Заканчивайте. Для коленной чашечки опасно». Мне жутко не хватает физической нагрузки.
— Курить вас бросить не заставили?
— Пытались. Ничего не вышло.
— Вас не сломить?
— Я не могу без сигареты работать. У нас в семье все курят — мы с женой, дети, внук. В этом смысле полная безнадега. Вот алкоголь для меня теперь под запретом. А я привык!
— По вам не скажешь, Андрей Сергеевич.
— Я никогда особо не напивался. Но позволял себе. Я же бросал кинорежиссуру почти на 30 лет. Освоил другую профессию — стал драматургом, сценаристом. Постепенно приучился, что можно за работой выпить. Чуть-чуть. Как бы вам сказать?
— Говорите прямо, мы сами в этом деле профессора.
— Рано утром садишься за стол с бумагами — и трудишься часов до двух. Сто грамм водки продлевали мне способность работать минут на сорок. А то и больше. За десятилетия вошло в привычку. Но сейчас все, табу! Мне так не хватает ста грамм — а заменить нечем! Мучаюсь!
— Недавно запретили?
— Да. У меня же инсульт был. А после второго сказали: «Превратишься в дурачка из-за своих ста грамм. Даже небольшая доза алкоголя подавляет нейроны, перестают функционировать. Угрожает деменцией». А мне бы хотелось умереть...
— В уме?
— Вот-вот. Не теряя рассудка.
— Вы и машину больше не водите?
— Уже лет пять. Тоже запретили. Одновременно с теннисом.
— С Озеровым вы не общались. Зато с Анной Дмитриевой, кажется, дружили?
— О да! Аня была замужем за режиссером Дмитрием Чуковским. Это внук Корнея, сын писателя Николая Чуковского. У них была дача в Переделкино. Мы там встречались.
— Как-то Дмитриева пригласила вас в эфир во время Уимблдонского турнира.
— Я вам больше скажу — мы полетели втроем в Лондон комментировать. Алик Метревели, Аня и я. Какой же это год? А-а, 1995-й. Потом актер Саша Пашутин сказал: «Андрей Сергеевич, я записал ваши репортажи на видеомагнитофон. Включаю и переслушиваю».
— Уютно вам было в роли комментатора?
— Вполне.
Синнер
— Евгений Кафельников считает, что никто не сравнится по таланту со Штеффи Граф. Согласны?
— Шарапова не хуже. Я помню, как первый раз выиграла «Шлем». Была совсем девчонка, 17 лет! В теннисе все время появляется кто-то новый. Как сейчас эти двое играют — Синнер и Алькарас!
— Да, потрясающие.
— Это запредельный теннис! Никто близко не может к ним подойти!
— Вы-то за кого болеете?
— За Синнера. Хотя и Алькарас нравится. Замечательный парень. Финал Итогового — это же оторваться нельзя! Карлос дал небольшую... Даже «слабиной» не назовешь. Как Янника одолеть? Я не представляю!
— Так почему вы за итальянца?
— Есть в нем какое-то обаяние. Меня поражает, что у него добрые отношения с Алькарасом. Недавно читаю интервью Беккера, он тоже удивляется: «В наше время такое было немыслимо. Чтобы я дружил с Лендлом или Макинроем? Никогда!» А эти ладят.
Начали-то дружить еще Федерер и Надаль. Создали новую модель отношений. Показали, что возможно.
— Синнер влип в допинговую историю, которая многих настроила против него. У вас отношение не изменилось?
— Для меня совершенно ясно, что это фальшивка! Я внимательно наблюдал за Синнером не раз и не два. Никаким допингом там и не пахнет. Какая-то херня! Я так понимаю, кто-то из врачей напутал, а из этого скандал раздули.
Янник — джентльмен. Хорошо воспитан, поведение безукоризненное. Правильно ведет себя с публикой, с коллегами. У меня вызывает искреннее восхищение.
— Любимый теннисист из прошлого?
— Беккер. Я его обожал. Вот кто умница-то! В потрясающем стиле выигрывал турниры. Я замирал от восторга. Когда с Дмитриевой и Метревели оказался на Уимблдоне, присмотрелся к Беккеру за кортом. Вел себя прекрасно. Давал такие живые интервью. Жаль, в финале проиграл Сампрасу.
— Пит — глыба.
— Да, классный теннисист. Но у меня любви к нему не случилось. Стиль Беккера больше импонировал.
— Из наших теннисистов кому симпатизировали?
— Кафельникову. Еще я обожал Медведева. О-бо-жал! Но спад у него настолько сильный, что вернуться на прежний уровень, видимо, не удастся. Впечатление-то производит интеллигентное. Но срывы какие-то дурацкие. Люди, которые около Даниила, могли бы ему и помочь...
— В женском теннисе кто вам интересен?
— У этой девчонки, Мирры Андреевой, гигантское будущее! Видно невооруженным глазом. Все профессионалы предсказывают — и я присоединяюсь.
— Первой ракеткой мира станет?
— Не сомневаюсь. Судя по всему, ее тренер Кончита Мартинес — большая умница. Мирра меняется на глазах. Появилась-то года три назад. А какой прогресс!
— Как вам Арина Соболенко?
— Я от нее без ума. Мне нравится в ней все. Даже ее матерщина на корте. То, как проигрывает важнейшие матчи. Это показывает, что Соболенко не машина! Обаятельная — сил нет...
— Чувствуем, теннис вас сегодня заводит больше, чем футбол.
— Да, теннис я очень люблю. Он не надоедает. Разве можно пропустить матч Синнера с Алькарасом? Это как премьера в Большом театре! За 15 минут до трансляции усаживаюсь перед телевизором, все проверяю. Мне никто не должен мешать.
— У Булата Окуджавы была привезенная из Штатов гитара, на которой он играл лет 20. А у вас была особенная ракетка?
— Нет. Я их сменил за жизнь штук восемь. С Уимблдона не привозил, хотя английские ракетки — мечта. Покупал в Москве у спекулянтов. Все было.
Цензура
— Вы в 84 года с утра пораньше изучаете интернет? Сидите в компьютере?
— А что такого? Каждое утро с этого начинается. Но Telegram-каналы просматриваю поверхностно. Выборочно. Просто чтобы не пропустить какого-то кошмара. Информации употребляю немного.
— Соблюдаете душевную гигиену?
— Вот именно. Знаете, возраст все-таки чувствуется. Не только в том, что память иногда подводит. Еще и в высказываниях приходится быть очень аккуратным. Знаю, мозги могут не всегда соответствовать ситуации. Поэтому обхожу острые моменты.
— В той самой «Линии жизни» вы начинаете с фразы: «Я старик». А вам там 60 с небольшим! Но уже осознавали себя стариком?
— Естественно. В 60, даже за 50 — все, старость. Никуда не денешься. Когда понимаешь, что в теннис тебе лучше играть с людьми своего возраста, — это знак.
— Странно. Вы-то для нас образец, как моложаво можно выглядеть в 84 года.
— Это я с утра еще свежий... Видимость!
— Как сейчас строятся ваши дни?
— Бездарно.
— Почему?
— Ох, это долгая история. В 1979-м я закончил фильм «Верой и правдой». Вышел на экраны он сильно покореженный. Знали бы вы, что со мной делали! На середине остановили съемки. Сказали: «Пока не переснимешь, деньги на завершение не получишь». В течение полутора лет я бился за каждую сцену. Все ведь было задумано как гротеск.
— Это там Александр Калягин в главной роли?
— Совершенно верно. А еще Сергей Шакуров, Евгений Леонов, Лев Дуров, Сергей Плотников, Нонна Мордюкова... Целое созвездие! Молодая Лена Проклова, замечательная, в расцвете таланта. Помню, от сцены Шакурова с Леоновым народ в зале от хохота подыхал. Это было невероятно смешно.
— Ну и актеры какие.
— Великие мастера. Они не кривляются. Просто играют так, что ты умираешь от смеха. Но худсовет возмутился: «Этого не будет!»
Выяснилось, что в стиле гротеск о советской жизни рассказывать нельзя. Идеологическое преступление. Пришлось переделывать все на сраный соцреализм. Сцену за сценой, сцену за сценой... Поэтому к концу картины я твердо решил: к профессии режиссера больше отношения не имею.
— Почти сдержали слово.
— Перерыв составил 29 лет и 8 месяцев. Я полностью сосредоточился на ремесле драматурга. Постепенно освоился. Далеко от кино не ушел. Написал сценарий — положили на полку. Написал второй — снова на полку. Но оба сейчас изданы в книжке. Один назывался «Стойкий оловянный солдатик», другой — «Предчувствие». Это о детстве. Потом все-таки три картины по моим сценариям сняли.
— Хорошие?
— Первая неплохая. Вторая средняя. Третья — просто дерьмо. Даже не помню, как называется. Хотя сценарий был приличный.
— Нам очень понравился фильм «Сентиментальное путешествие на картошку».
— Вот это достойная картина. Снял Дмитрий Долинин. Первая роль 16-летнего Филиппа Янковского...
А дальше перестройка, я возглавил Союз кинематографистов. Мы добились отмены цензуры, закрепив это в Конституции. Тут у меня зачесались руки. Думаю: как же так? Я уйду — и не сниму ни одной по-настоящему своей картины?
— А как же «Белорусский вокзал»?
— Все четыре фильма, которые я сделал в СССР, покорежены цензурой — в том числе «Белорусский вокзал»! Переснимались целые сцены. И мне стало завидно. После этого, вернувшись в профессию, снял три картины. В 2011-м — «Жила-была одна баба»...
— Сильное кино.
— Дали «Нику» как лучшему российскому фильму года. Через восемь лет выходит «Француз» — еще одна «Ника»! По кинотеатрам шел хорошо. А третья картина — «За нас с вами» — на экраны не попала. Есть только в интернете.
— Да, на всех платформах.
— Вот там посмотрели миллионы людей. А в прокате не было. Не пустили! В этих картинах, снятых по моим же сценариям, я отвечаю за каждый кадр, за каждую реплику. Цензура к ним не притрагивалась. Что для меня очень важно.
Но сейчас что-то произошло. Я в какой-то момент заткнулся, интервью не давал. О политике точно не говорил ни слова. Зарабатывал же в последние 20 лет в основном как артист. Мои доходы не зависели от того, что делаю как режиссер. И вдруг все оборвалось!
— Это как?
— Трижды повторялось одно и то же. Мне предлагали роль, я подписывал договор. Следом звонок от продюсера: «Извините, не можем».
— Не объясняя причин?
— Ну, понятно же. Значит, что-то мешает. Три раза подряд отменялось! Потом вообще наступила тишина. С тех пор никакого заработка.
А у меня уже год как написан очередной сценарий. Мне удалось получить у одного человека небольшую часть денег на съемки. Но это треть того, что нужно. Две трети я ищу.
— А конкретнее?
— Требуется еще минимум 1 200 000 долларов. Никто не дает. Вот это к вашему вопросу, как я сейчас живу. Я не живу, а гнию! Просто от безделья! Я режиссер, у которого в руках сценарий — но не могу приступить к съемкам.
«Елена»
— Сегодня, в 84 года, отыскали бы в себе силы снять фильм?
— О чем вы говорите?! И не один! Сил-то много. Были бы деньги... Этот готовый сценарий я уже мысленно отснял. Знаю, кто там будет участвовать. Но вместо работы сижу и жду.
— В двух словах — что за сценарий?
— 1968 год, Москва. Жизнь интеллигента, историка.
— Пражские события?
— Между делом есть и они. Но основное — любовная линия, диссертация по славянофилам...
— Нравится вам эта история?
— Безусловно. Я сделаю из нее картину, на которую люди пойдут.
— Мы пересматриваем «Елену». Сыграли вы потрясающе — но после этого фильма три дня хочется плакать...
— Ха-ха! «За нас с вами» видели?
— Да.
— Как вам кажется — кино не скучное?
— Два с половиной часа — на одном дыхании.
— Почему-то меня уверяют, что это «кино не для публики». Что за глупости? Там живые страсти, изумительные артисты! Юля Снигирь, Андрей Смоляков... А Саша Устюгов? Какой актер, ох!
— Нам не слишком нравился, знали по сериалам. Но после вашего фильма смотрим другими глазами.
— Прекрасный, прекрасный артист. Вот и это кино такого же плана, про судьбу интеллигента. Но интересное не только интеллигенции.
— В «Елене» и других фильмах, если эпизод с вашим участием — фоном то спортивная трансляция в телевизоре, то наш любимый «СЭ» у вас руках. Чья идея?
— В «Елене», кажется, все придумал Андрей Звягинцев. Он в этом смысле абсолютный оригинал. Я лишь исполнял. Но он был в курсе моих увлечений.
— Вы когда-то говорили про Звягинцева удивительные слова — чуть ли не лучший режиссер за всю историю России.
— Он замечательный режиссер! Не скажу, что чемпион, но замечательный.
— А, например, Алексей Балабанов — это ваше?
— Ну... «Брат» и «Брат-2» — невероятные картины. Стали символом эпохи.
— «Груз-200» многие почитатели «Брата» не приняли и не поняли.
— Я принял и понял. Блестящая картина. Балабанов — выдающийся!
— Общались?
— Мало. Все-таки разные поколения, не было повода сблизиться. Да и Балабанов довольно закрытый парень. Но знал, что я его поклонник.
Сценарий
— В потоке восторженных отзывов на «Белорусский вокзал» был какой-то, вас поразивший?
— Ну какой там «поток восторгов»?!
— Мы чего-то не знаем?
— За два года, что я снимал этот фильм, его закрывали четыре раза! Мы переписывали сценарий, перекраивали сюжетные линии...
— Мы в шоке. Казалось, шедевры рождаются не в муках.
— Картина сдавалась под Новый, 1971 год. 30 декабря отвезли пленку в Малый Гнездниковский переулок, в Госкино. Собрался художественный совет — чиновники, редакторы. Я сидел за микшером, шла картина. Все полтора часа — ни звука в зале! Ни смеха, ни слез, ничего! Мертвая тишина!
— Обомлели?
— До этого я показывал картину на студии. Работники смотрели — у них живые реакции! А от такой тишины поседеешь.
Зажигается свет. Встает главный редактор, дама. Произносит: «Картина сложная. Обсуждать не будем, пусть решает руководство». Люди расходятся. Ни «спасибо», ни «до свидания». Я иду домой. Встречать Новый год. 3 января — первый рабочий день. В 9 утра раздается звонок.
— Что услышали?
— «Это из Госкино. Заходите, в 11 будет обсуждение». Кладу трубку, поворачиваюсь к жене: «Вроде деньги заплатят». Это единственная надежда! Понимаете, как вопрос стоял? Оказывается, кто-то из больших людей посмотрел фильм на даче. Даже не представляю кто — может, Брежнев. А может, Гришин. А вы говорите — «восторженные отзывы»...
— В какой момент съемок вы поняли, что кино у вас получается?
— Да я и не сомневался. У меня был прекрасный сценарий. На голову выше, чем картина! Просто на голову! А артисты какие — ну, концерт! Оператор молодой, но безумно талантливый — Паша Лебешев. До этого мы с ним сделали черно-белую короткометражку «Ангел». Снята изу-у-мительно!
— «Белорусский вокзал» — великий фильм, на века. Тем удивительнее было вычитать в вашем давнем интервью: «Картина сделана топорно. Не отвечает уровню сценария и игре потрясающих актеров».
— Так и есть. Мы были еще не очень умелые. Плюс нервотрепка из-за бесконечных остановок фильма, когда казалось, что закроют нас навсегда, постоянная переделка сценария. Тем временем артисты сидели и ждали, пока мы что-то новое придумаем, потом у руководства утвердим... Да это пытка, а не творчество!
— Что вас заставили убрать из сценария?
— Там была прописана совершенно другая история. Фронтовые товарищи встречаются впервые после войны на могиле своего командира. Общий язык у них потерян, у каждого давно своя жизнь. Один — директор завода, второй — журналист, третий — бухгалтер, четвертый — слесарь.
Идут в ресторан. Молодая компания начинает до них докапываться, оскорблять. Драка. Фронтовики укладывают ребят и попадают в «обезьянник». В 50-м отделении милиции, где реально снималась эта сцена, они вспоминают, что в прошлом вообще-то десантники. Скручивают ментов и выходят.
— Худсовет все зарубил?
— К огромному сожалению. Нам сказали: «Вы что, обалдели? О такой сцене даже речи быть не может». Единственное, что от нее уцелело в фильме, крик Леонова: «Да здравствует свобода!» Остальное пришлось переделывать. И вместо драки герои лезут в канализацию, устраняя последствия аварии.
Ургант
— До вас в этом сценарии увязли два режиссера...
— Нет! Я расскажу, как все было. В 1967-м на экспериментальной студии Чухрая мы с Лебешевым сняли «Ангела». Фильм осудили, на 20 лет положили на полку, а меня лишили работы. Вскоре узнал от приятеля, что на той же студии лежит заявка Вадима Трунина, прекрасного драматурга: четверо фронтовых друзей встречаются у могилы пятого — своего командира — и дальше в течение дня пытаются наладить контакт.
Я сразу загорелся. Вспомнил отца, который десять лет разыскивал по стране героев Брестской крепости. Считалось, что никто из них не выжил. А он нашел почти пятьсот человек! Все происходило на моих глазах. И я понял, что обязан снять эту картину. Пришел к директору студии, Владимиру Познеру...
— Отцу знаменитого журналиста?
— Да. Первое, что услышал: «С тобой мы больше дел не имеем». Познер заключил договор с Ларисой Шепитько. Та пригласила Лебешева, и они с Труниным уехали писать сценарий. Спустя два месяца вернулись, дали почитать. Мне он не понравился. Но Лариса не из-за этого отказалась от съемок, а по своим соображениям.
Я снова к Познеру. Тот непреклонен: «Нет, с тобой никаких дел!» Пригласил Марка Осепьяна, автора картины «Три дня Виктора Чернышева». Но через полтора месяца и он ушел.
— Почему?
— Подробности не выяснял. Когда студия расторгла договор с Труниным, мы встретились, заняли у друзей денег и поехали за город писать свой вариант сценария. В 1969-м нас наконец запустили.
— Благодаря Михаилу Ромму, вашему учителю?
— Да. Он и во время съемок отчаянно нас защищал, когда то худсовет, то партком пытались закрыть картину.
— Но если бы вам не утвердили Нину Ургант, то и фильма бы не было?
— Сто процентов!
— Вы не блефовали?
— Ни в коем случае! К тому моменту мы почти все отсняли. Остается последняя сцена — встреча героев в доме Раи, фронтовой медсестры. Ургант давно утверждена. Вдруг меня вызывает директор «Мосфильма»: «Снимать будешь Инну Макарову». Отвечаю: «Нет, на ней уже штамп Любки Шевцовой из «Молодой гвардии». А мне нужна Ургант».
— В которой у вас сомнений не было?
— Ни малейших. Я знал Нину по театру и кино. Она приезжала к нам на пробы, сыграла великолепно. У нее в глазах тогда был особый женственный свет.
— Так что директор?
— «Только Макарова! Все, свободен». Я тут же пишу заявление, что от картины отказываюсь, пускай заканчивает другой режиссер. Покупаю водку и уезжаю на дачу к приятелю.
— С фильмом мысленно попрощавшись?
— Разумеется. Ну а что оставалось? Послал всех к черту и укатил. На третий день директор неожиданно прислал за мной машину. Я понял: что-то поменялось. Привезли обратно на «Мосфильм». А я даже протрезветь не успел. Но вел себя тихо — и услышал: «Ладно, снимай кого хочешь».
Окуджава
— Ваши страдания на этом не закончились.
— Приняли картину с оговоркой: обязательно переснять финальную сцену. Вы же помните — герои вылезают из канализации, грязнющие. Приезжают к Рае, моются, она стирает их вещи. Из ванной выходят в одних трусах, садятся на кухне, поют песню. Красивые мужики с крепкими телами.
— Кроме Леонова, при всем уважении.
— Ну да, он упитанный. А остальные — мускулистые. Да и кого им стесняться? Своей медсестры? Та сидит рядом — одна, среди полуобнаженных мужиков. Это же замечательно! Создает атмосферу, добавляет эротики. Но худсовет был категоричен: «Нет! Они голые, как поросята».
Пришлось героев одевать, переснимать... Конечно, сцена, вошедшая в фильм, на порядок хуже той, что была. Еще и потому, что контроль там совсем другой. Не тот, что прежде.
— В смысле?
— Картину уже приняли. Мы поняли: деньги будут. Вот и расслабились. Работали выпивши. Если приглядеться, видно, что камера в этой сцене болтается.
— Андрей Сергеевич, мы вчера «Белорусский вокзал» пересматривали. Ничего не бросилось в глаза.
— Нет-нет, камера действительно дергается. Особенно заметно, когда идет панорама — переход с Ургант на Глазырина, затем на Сафонова. Хотя Лебешев — великий оператор, обладатель множества кинематографических премий. Но «Белорусский вокзал» — его первая цветная работа...
— Предыдущая версия этой сцены сохранилась?
— Нет.
— Еще мы слышали, что вас с Лебешевым оштрафовали на треть оклада. За то, что худсовет признал убогой обстановку в квартире медсестры.
— Что за чушь? Гадостей на съемках хватало, но до такого маразма не дошло.
— Вы же еле уговорили Окуджаву написать для фильма песню «Нам нужна одна победа»?
— Получилось как? У Трунина прописана сцена — героиня Ургант поет. Но что именно? Непонятно. Пока снимали, я предлагал разные варианты, включая «Синенький платочек» и «Где же вы теперь, друзья-однополчане?». Я знаю фольклор военных времен, песни, которые были тогда популярны. Прекрасно помню и 9 мая 1945-го — мне исполнилось четыре года, мы уже вернулись с мамой в Москву из эвакуации...
А Трунин говорил: «Нет! Для картины необходима оригинальная песня. Пусть будет ощущение, что сочинил ее один из наших героев». Я отправился к Окуджаве, который сам войну прошел. Я был помешан на его творчестве — как и все мое поколение, ходил на концерты. Песни Булата Шалвовича — важнейшая страница нашей духовной культуры.
— Вы же соседями были?
— С чего вы взяли?
— Окуджава поселился в Переделкино, у вас там тоже дача была.
— Но не рядом же. Да и жил на этой даче отец, а не я. При встрече Булат Шалвович огорошил: «Мне сейчас вообще не до песен, их уже два года не пишу. Занимаюсь прозой». Начинаю уговаривать — бесполезно. В отчаянии привожу последний аргумент: «Может, хотя бы сценарий прочтете?» — «Ну хорошо».
Звоню через несколько дней: «Прочитали?» — «Да, сценарий отличный, но все равно ничего писать не буду». Тут меня осенило: «Давайте вам покажу то, что мы сняли. Пожалуйста, найдите полтора часа».
— Согласился?
— Да, приехал на «Мосфильм». У нас было отснято все, кроме финальной сцены. Звук, конечно, еще черновой — но слышимость нормальная. Когда в зале зажегся свет, в глазах Окуджавы появился огонек, которого раньше не было. Произнес: «Я попробую». Спустя три дня вручил текст.
Мне он показался странноватым. Отнес Трунину: «По-моему, какая-то херня. Горит и кружится планета, над нашей Родиною дым...» А Вадим был более зрелым, к тому же постарше лет на пять. Воскликнул: «Мудак, ты ничего не понимаешь! Это то, что надо!» Но вскоре новый затык — с музыкой.
— Что случилось?
— Окуджава писать ее не хотел. Я к Альфреду Шнитке, с которым до этого работал на двух картинах — «Шуточка» и «Ангел». Уже тогда понимал, что он гений. Альфред замахал руками: «Что за глупости? Только Булат! Попробуй его переубедить».
В итоге у фортепиано на звуковой студии собрались Шнитке, Окуджава, Трунин и я. Булат Шалвович говорит: «У меня есть лишь первая строчка». Берет гитару: «Та-та-та, та-та-там. Та-та-та, та-та-там». Откладывает инструмент: «Дальше никак». Вдруг спохватывается: «А-а, еще строчка из припева. Пам, пам, па-пам...»
Шнитке подошел к фортепиано — и через полчаса песня была готова. А чуть позже он сделал маршевую аранжировку.
— Но почему попросил убрать из титров свою фамилию?
— Вот такой человек. Очень скромный. Сказал: «Ну а я при чем? В основе-то мелодия Окуджавы...» С тех пор ни один День Победы не обходится без этого марша, уже 54 года. А для десантников он стал гимном.
— В какой момент вы поняли, что это потрясающая песня?
— Когда с Ургант записал три разных дубля, а потом их склеивал. Кстати, песне досталось не меньше, чем фильму.
— Это как?
— Редактор текст не утвердил — мол, цензура не пропускает. Так что записывать пришлось подпольно. Под другую картину — под мою не разрешили. Спасибо приятелю, который на киностудии заказал для меня смену. Я привел Нину и двух музыкантов. Это ведь кажется, что там звучит одна гитара, а их на самом деле две. А редактор увидел песню уже в готовом фильме.
«Позор!»
— На съемках «Белорусского вокзала» вы, еще молодой человек, соприкоснулись с выдающимися актерами — Папановым и Леоновым. Ладили?
— Никаких проблем. Это счастье для режиссера — работать с такими артистами.
— Ни одного спора?
— Абсолютно. Им даже не нужно ничего объяснять. Понимают с полуслова. За смену, может, раза два я что-то сказал. Из серии — «здесь погромче, там потише». Всё! А вечером мы могли и по рюмочке выпить.
Второй раз судьба свела меня с Папановым в 1985-м, уже в Театре сатиры, когда сочинил пьесу «Родненькие мои». Валентин Плучек поставил по ней спектакль. Главная роль была написана специально для Папанова. А по всей стране эту пьесу играли театров пятнадцать.
— Михаил Ульянов — большой артист?
— Еще бы! Разве у кого-то есть сомнения?
— Почему же в «Белорусском вокзале» вы предпочли ему менее известного Глазырина?
— Между прочим, на эту роль претендовал и Николай Рыбников, тоже блистательный артист. Я никак не мог определиться. Решил посоветоваться с Юлием Райзманом, знаменитым режиссером, художественным руководителем нашего объединения.
Привел в зал, показал пробы каждого. После долгой паузы Юлий Яковлевич произнес: «Глазырин поострее. Я бы его взял». Я подумал: в точку! Рыбников совсем другой типаж, море обаяния. А Ульянов — это что-то близкое к эталону. Мне же нужен был такой характер, как у Глазырина. На роль директора завода он подошел идеально.
— Для многих «Белорусский вокзал» — лучший фильм о войне. А какой для вас — номер один?
— «Летят журавли». Шедевр! Еще нравятся «Торпедоносцы» и «Два бойца». «На войне как на войне» — тоже мощная картина. Снял ее Виктор Трегубович, мой сокурсник, мы вместе учились во ВГИКе. Олег Борисов в этом фильме великолепен.
— Сегодня в России есть артист, сопоставимый по масштабу с тем же Борисовым?
— Безусловно. Первый, кто приходит на ум, — Устюгов. Да и не только его могу назвать. Поверьте, таланты у нас не перевелись. Вот два месяца назад на фестивале в Геленджике я увидел россыпь молодых дарований. Конечно, многое зависит еще и от роли. Она должна поворачивать артиста фасадом. Но так не про каждую роль скажешь.
— Помните, как впервые «Белорусский вокзал» показали по телевизору?
— Нет, конечно.
— Странно. Наутро вы должны были проснуться в другом статусе.
— Картина до этого очень хорошо прошла по кинотеатрам.
— Когда ее пересматривали, у вас хоть раз подкатил комок к горлу?
— Нет. Но я и не смотрю свои картины. Разве что какой-нибудь фрагмент, не более.
— Был за последние годы фильм, который вас потряс?
— В том же Геленджике приятно удивили три работы, причем сняли их дебютанты. Гран-при получил «Здесь был Юра» Сергея Малкина. Приз за лучшую режиссуру — Соня Райзман за «Картины дружеских связей». А «Фейерверки днем» Нины Воловой оценили как лучший дебют. Это прекрасные фильмы. Посмотрите, не пожалеете.
— Сейчас никто на молодых режиссеров ногами не топает, как топал на вас легендарный Сергей Герасимов?
— Да и он не топал... Но вообще мне в тот день устроили суд Линча! Это 1974-й, совместное заседание коллегии Госкино и секретариата правления Союза кинематографистов. Обсуждали четыре фильма.
Первым номером шел «Романс о влюбленных» Кончаловского. Резюме чиновников во главе с министром Ермашом: «Блестящий успех!» «Зеркало» Тарковского оценили сдержанно: «Картина неплохая, но со слабостями». Зато про «Самый жаркий месяц», посвященный сталеварам, сказали: «Это безусловная победа советского кинематографа». Ну а мою «Осень» охарактеризовали емко: «Позор!»
— Ваша реакция?
— Посреди обсуждения я просто встал и вышел из зала. Вечером мне позвонил Ермаш: «Почему вы уехали?» Я ничего не ответил, молча повесил трубку. Так вот Герасимов тогда спросил: «Андрей, ты что, голой бабы не видел?» Все сразу — ха-ха-ха. Им показалось, что это очень остроумно.
— «Голой бабой» была не кто-то, а ваша вторая жена Наталья Рудная.
— Совершенно верно.
— Она легко согласилась обнажить грудь?
— Без проблем. Роль-то какая! Да о такой любая актриса могла бы только мечтать!
— Сегодня все это смотрится невинно.
— Естественно. Первая постельная сцена в нашем кино. Правда, коротюсенькая, всего полминуты.
— Вас опять заставили что-то вырезать?
— Нет. Эту сцену, как ни странно, не тронули. В отличие от других. Я снимал «Осень» три месяца, а сдавал — семь! Худсовет выкатил целый список поправок...
Отец
— Какая вещь в вашем доме особенно напоминает об отце?
— Две фотографии. На одной ему за 50. Вторая сделана 9 мая 1945-го в австрийском Граце у пограничного столба. Там отца застало окончание войны. Автор снимка — тот самый Сидоренко, благодаря которому я попал на матч с Бразилией.
А мой брат Костя много лет хранил в своей квартире отцовский письменный стол. Но теперь он в Бресте, в мемориальном комплексе, где папе посвящен отдельный уголок.
— Что передали туда, помимо стола?
— Кресло, пишущую машинку, еще что-то... Я уже не помню, этим мама распоряжалась. В Бресте в честь отца и улицу назвали.
— Вы как-то сказали об отце: «Выросло поколение, которое понятия не имеет о том, что был такой человек. И книгу «Брестская крепость» забыли».
— Ничего подобного я не говорил! Ни-ког-да! Даже если бы находился без сознания, не произнес бы таких слов. Книга, за которую отец получил Ленинскую премию, — это навсегда! Последнее издание — уже в начале 90-х — редактировал я. Единственное, что убрал, — мелькавшие дифирамбы в адрес партии и правительства. Остальное не тронул. Там каждое слово как из камня высечено.
— Прославился ваш отец еще до выхода книги...
— Впервые об обороне Брестской крепости и ее защитниках он рассказал по радио в 1956-м. Вышла серия передач, их потом неоднократно повторяли. Успех был немыслимый!
А уж когда на телевидении начал вести еженедельную программу о неизвестных героях, в Москве на проспекте Мира движение останавливалось, представляете?! Вечером, в будний день! Я видел это своими глазами из окна нашей квартиры.
— Летчик Маресьев и писатель Полевой рассорились, не поделив славу. Ваш отец тоже прошел через конфликты со своими героями?
— Что вы! Они готовы были носить его на руках! Когда приезжали в Москву, часто останавливались у нас, привозили какие-то подарки.
— Например?
— Один вручил настольные часы, другой — картину. Про фрукты, копченую рыбу и прочие разносолы уже не говорю. При этом надо понимать, что почти все они жили в полной нищете. Потому что плен прошли — а в те годы в СССР такие люди считались изгоями. Были поражены в правах, не имели пенсий, льгот...
Я помню старенького полуграмотного татарина, майора Гаврилова. Это настоящий герой! Был ранен, в крепости лежал уже беспомощный, даже глотать не мог. Но когда фашисты приблизились, хватило сил выстрелить из пистолета и бросить гранату. Немцы его не расстреляли. Взяли в плен, отвезли в госпиталь, вылечили. Показывали своим солдатам как образец мужества. А наши посадили Гаврилова как предателя, лишили звания и наград.
— Где ваш отец его разыскал?
— На окраине Краснодара, тот жил в самодельной хаточке из самана, бедствовал. Все изменилось с выходом книги «Брестская крепость». Гаврилов стал Героем Советского Союза, депутатом Верховного Совета... Взлетел!
Крепость
— Ваш отец не только автор «Брестской крепости», но и человек, переломивший в СССР отношение к солдатам, которые побывали в немецком плену.
— Да, он вернул им доброе имя и добился, чтобы их уравняли в правах с другими фронтовиками. Соответствующее постановление вышло в 1965-м. Лишь тогда, через 20 лет после окончания войны, те, кто был в плену, получили пенсии и льготы. А это около пяти миллионов! Отец вытащил их из жуткой нищеты. Вот почему они были так ему благодарны, просто боготворили его.
— Он же еще поспособствовал появлению Дня Победы.
— Верно, это дело рук отца, написавшего несколько писем в ЦК. В итоге в 1965-м в том же постановлении, приуроченном к 20-летию Победы, 9 мая объявили выходным. А раньше — обычный рабочий день, ничего не отмечали.
— Когда вы впервые побывали в Брестской крепости?
— В 1955-м, в 14 лет. Отец там сидел и работал. Никакого мемориального комплекса еще не существовало. Я навсегда запомнил гигантскую воронку от фугасной бомбы весом 1800 килограммов. Немцы сбросили ее августе 1941-го, устав от очагов сопротивления внутри крепости. Хотя фронт был уже за Смоленском, люди не сдавались, прятались и продолжали убивать фашистов. Воронка от этой фугаски за 14 лет заросла травой, но все равно впечатляла диаметром.
— Сколько?
— Метров 25, если не 30! Никогда не забуду и мостик через реку Мухавец. Вместо перил — две металлические трубы. Так они от пуль и осколков превратились в сплошное кружево! Вы представьте, что там творилось, если был прострелян каждый сантиметр этих перил! А знаете, что самое обидное?
— Что?
— Их не догадались сохранить для истории. Какие-то кретины заменили на новые. Я не понимаю, о чем люди думали. Да эти перила, иссеченные пулями, лучше любого экскурсовода говорили о войне! Достаточно увидеть — и сразу своей шкурой ощущаешь весь ужас.
«Война отпустила не сразу. Год еще нормально спать не мог. Кошмары мучили». Истории легенды «Динамо»
— Наткнулись тут на передачу по каналу «Культура» — ваш отец в гостях у Ираклия Андроникова. Моложавый, бодрый человек рассказывает, как собирается в Австралию. Начали выяснять, долго ли он после этого прожил. Год!
— Папа рано умер, в 60. Скоротечный рак легких.
— Врачи прямо сказали, что жить ему осталось четыре месяца?
— Ну, сообщили об этом не отцу, а нам, ближайшим родственникам. Но он, конечно, осознавал, что умирает. Последние полтора месяца провел в больнице, мама сидела с ним днем, а мы с братом — ночью, по очереди. Я записал на камеру наш прощальный разговор, голова у отца тогда еще работала. Ой, тяжело вспоминать...
— Ваша мама на много лет его пережила?
— Умерла в 2011-м. Было ей 96 — но соображала отлично.
— Кто живет в той самой квартире на проспекте Мира, где сейчас мемориальная доска?
— Квартира уже давно не наша. Она громадная, пятикомнатная. Но у нас и семья была большая, когда туда переехали. А потом остались только мы с братом. Вот и решили продать.
Бунин
— Ваш внук Данила — в прошлом вратарь, чемпион мира по пляжному футболу. На матчи его заглядывали?
— А как же! Сидел, смотрел, волновался. На моих глазах он даже пару голов забил — прямым ударом от ворот. Но в какой-то момент к профессиональному спорту охладел и закончил карьеру. Теперь Даня кинопродюсер. В этом году я снялся в его сериале.
— А говорите, никуда не зовут.
— Да это не считается. По блату же — внук попросил. Сыграл монаха в эпизоде. Два дня назад ходил озвучивать.
— Он советуется с вами по поводу кино?
— Нет, конечно. Совсем другое поколение — на хрена ему мои советы? У меня и дочки, и сын, и внук — люди самостоятельные. Без лишних подсказок знают, как надо.
— Данила хочет стать режиссером?
— Нет, ему нравится профессия продюсера.
— Когда последний раз вас удивил?
— 8 октября. Женился! На свадьбу я не попал — был в это время на фестивале в Геленджике. Но когда вернулся, Даня с молодой женой приехал к нам в гости.
— В вашей фильмографии мы с удивлением обнаружили упоминание о съемках в «Белом солнце пустыни». Напрягаем память и не можем вас вспомнить.
— Правильно. У меня там и тени нет!
— Написано, что мелькнули в эпизоде — играете бандита, которого убивает Сухов.
— Брехня. К этой картине я никакого отношения не имею.
— Зато в фильме Алексея Учителя сыграли Бунина. Что поняли о своем герое?
— Да я и прежде о нем все понимал. Это же мой любимый писатель, я занимался им много лет. Когда возглавил Союз кинематографистов, помог Фонду культуры расширить бунинский архив. В Швеции мы закупили блок фотографий и кинопленку, на которой Иван Алексеевич запечатлен в 1933 году, в день вручения Нобелевской премии. Есть кадры, где он ужинает в ресторане.
А благодаря Александру Кузьмичу Бабореко, крупнейшему буниноведу, нашли в Соединенных Штатах семью русского инженера Мельтева, который на любительский киноаппарат снял Ивана Алексеевича в его парижской квартире в день 80-летия — 23 октября 1950 года. Теперь эта пленка тоже в нашем Фонде культуры.
Так что Дуня, моя старшая дочь, выросла в доме, где Бунин был иконой. И эту роль в сценарии писала специально для меня. Сначала я пришел в ужас, долго не соглашался. Но потом она и Учитель меня убедили.
— Сразу после премьеры вы отправились на могилу писателя.
— Да, прилетели в Париж на фестиваль и прямиком из аэропорта рванули на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Дуни с нами не было, поехали втроем — Учитель, актриса Галя Тюнина и я. Распили бутылку виски над могилой Бунина и попросили прощения. За то, что прикоснулись к его личной жизни.
— Как думаете, простил?
— Надеюсь. Намерения-то у нас были добрые.
— В свое время вам предлагали издать дневники — вы отказались. Может, все-таки опубликуете?
— Нет. Ребята, это же тысячи страниц! Нужно отбирать, синхронизировать, редактировать... Огромная работа! Да и не хочется копаться в собственном прошлом. Меня оно уже не волнует.
— Вы и сейчас дневники ведете?
— Нет. Надоело. Забросил в тот момент, когда закончил играть в теннис.
— Лучшая книжка, которая побывала в ваших руках за последнее время?
— «Оглянуться назад» Хуана Васкеса. Сильная вещь. Варгас Льоса, лауреат Нобелевской премии по литературе, назвал эту книгу «одним из величайших романов, написанных на испанском языке».
Плюс с удовольствием перечитываю Бунина, Достоевского, Толстого, Чехова. В моем возрасте важно заглядывать в уже знакомые книжки. Ну а самая любимая, с детства, — «Три мушкетера». Впервые прочитал в восемь лет — и знаю наизусть.
Надежда
— Мы тут посмотрели документальный фильм «Под говор пьяных мужичков» — о ваших съемках в Тамбовской области картины «Жила-была одна баба».
— Сделала фильм Ирина Бессарабова, прекрасный режиссер, годы спустя покончившая с собой. У меня в голове не укладывается: как мать троих детей могла решиться на такой шаг?! Хотя она была очень нервная, импульсивная... А вы к чему все это вспомнили?
— Там показано, как вы негодовали. Как выговаривали деревенской массовке: «Взгляд в камеру губит всю работу! То один зыркнет, то другой...» Когда на съемочной площадке кричали особенно громко?
— Раньше такое случалось. На трех последних картинах — не было. Я снимал их с одной группой. Да, кто-то уходил, но костяк сохранялся. Мне эти люди симпатичны, мы давно знаем друг друга. Они талантливые, работящие. Ну и зачем орать? Нет-нет, не думаю, что у кого-то от меня остались следы душевных травм.
— Вам хочется вернуться на место старых съемок?
— Нет. Отработал, снял картину — все, страница перевернута, двигаемся дальше. Ту же Тамбовскую область за десять лет, что писал сценарий «Бабы», я не только объездил на своих «Жигулях» вдоль и поперек, но и прошел пешком с юга на север. В каждом районе побывал, поговорил с местными жителями. А снимали в трех селах — Кривополянье, Лысые Горы и Царевка.
— Вы через три года после премьеры выпустили телевизионную версию «Бабы». Туда вошло больше?
— Гораздо! Она лучше, чем фильм. Органичнее. К сожалению, многое в картину не влезло, я уж слишком размахнулся. А здесь все четко выстроилось. Пять серий. Можно в интернете посмотреть.
— Тянет вас сейчас на площадку?
— Как режиссера? Конечно! Говорю же — гнию от ожидания, от того, что сценарий готов, но нет возможности воплотить его в жизнь.
— Что подсказывает интуиция — будет этот фильм?
— Еще недавно я бы ответил: «Не сомневаюсь». Но прошел почти год — ситуация не меняется. Постепенно начинаю терять надежду. Впрочем, она всегда умирает последней...
